Не жизнь без тебя

Интересно, а умирать - это больно? Отчего-то вспомнилась лишь детская книжка английского писателя, имя которого он так и не смог вспомнить, хоть честно и попытался. Зато хорошо помнил главного героя - Питер Пэн, вечный мальчик. Помниться, он там чуть не погиб, привязанный злобным пиратом Крюком к камню, который должен был поглотить прибой, и рассуждал, что смерть - это совсем не страшно, и, наверное, очень увлекательно, как и любая новая игра. Ему тоже страшно не было, зато было больно очень. Казалось, что сердце готово было разорваться в клочья, прямо сейчас, сию же минуту, но отчего-то не разрывалось, а продолжало ныть, болеть и биться, отчаянно и гулко, отдаваясь биением пульса в запястьях. И пальцы отчего-то дрожали, почему-то хотелось верить, что не от страха, алой нитью по запястьям, что в этом страшного, даже, наверное, совсем не больно, по сравнению с болью в сердце, уж точно.

На самом деле, он сам не понимал, почему пришел именно к такому способу, почему захотел, чтобы все закончилось так, точнее не закончилось, а прекратилось, наверное, это все же было элементарное малодушие, а может быть, сказывалась любовь к классической японской литературе и историческим драмам, самураи часто умирали именно так, сами решив свою судьбы и выбрав путь. Конечно, в книгах и фильмах все было куда как торжественно, и поводы у них были масштабными и глобальными, не то что у него. С другой стороны, когда твой отец узнает, что человек, которому он вроде как тебя доверил, так как ты не сошелся в характерах с новым мужем старшей сестры, не просто твой наставник и друг, несмотря на восемнадцатилетнюю разницу в возрасте, но и любовник. И никого не волнует, что тебе уже девятнадцатый год и ты уже студент, и что это не он, а ты склонил его к этим отношениям, даже к сексу ты его подвел, хотя он в тот момент, похоже, вполне мог бы без него обойтись и довольно долго, но ты сам принял решения тогда, ты потребовал, чтобы он принял ответственность за твои чувства, и ты был счастлив, когда он наконец тебя услышал. Как же ты был счастлив! Пол года. А теперь, все что ты требовал от него, ты просто не можешь применить к себе, просто тебе сейчас так больно, что хочется лишь тишины и безвременья. Быть может, вы встретитесь в следующей жизни? Когда-нибудь. Будите ли вы ровесниками, ли наоборот, ты будешь старше, а он еще совсем мальчишкой. Но хочется, верить, что обязательно встретитесь, обязательно будите вместе. Когда-нибудь. Не сейчас, уже не сейчас.

Оказалось, что алая нитка, перетянувшая запястье под лезвием опасной бритвы, - на самом деле не причинила большей боле, чем уже была. Даже принесла совсем маленькое, но облегчение. Вот и все. Так просто. Какое, в сущности, у человека хрупкое тело, так долго его растят, холят, лелеют, и так легко все разрушить, как легко. Вторая нитка, с растекающимися краями, легла на второе запястье куда как легче и быстрей. А за окном, кажется, начался снег, или это у него просто перед глазами затанцевали белые точки, дышать стало легче, глубоко, ровно, почти радостно. Еще совсем чуть-чуть. Даже голосов внизу уже не слышно, а там отец и он, любимый, и, кажется, все уже решили за него. Ярость отца, тихая покорность Мияги, он так отчетливо видел его бесстрастный профиль с белыми пятнами на щеках и губами, сжатыми в тонкую полоску, что казалось, сам был там, в кабинете отца, где тот просил, нет, приказывал тому, кого он любил так безответно долго, что успел потерять надежду и возродить её вновь, расстаться с ним. Стало немного зябко. Наверное, сказывалась кровопотеря. Алые струйки на желто-коричневом дереве пола, красиво, наверное, но он не художник, хотя все же красиво, вот только взрослые, скорей всего не оценят, а он к тому времени, когда они найдут его, уже не сможет ничего им ответить. Глаза закрывались, но он упрямо продолжал держать веки распахнутыми, чтобы если повезет еще раз, перед тем, как погрузиться во тьму, увидеть перед собой его лицо. Жесткими, немного суровыми чертами, и теплыми глазами, которыми он так забавно умеет улыбаться без помощи губ. Он даже готов был позвать его, лишь бы он пришел именно сейчас, когда он еще не умер, еще не исчез, чтобы иметь возможность проститься, но губы пересохли, а язык, кажется, присох к небу, позвать не получилось бы, это уж точно. Тогда остается ждать и надеяться, и держать глаза раскрытыми, нельзя засыпать сейчас, совсем нельзя...

***

- У меня до сих пор в голове не укладывается. Мияги, как ты мог! - какой раз за этот безумный по своей сути разговор, воскликнул отец Шинобу. Мияги не переставал удивляться, как тому еще не надоело спрашивать его о таких глупых вещах. Как, как, хотелось ответить ему, молча. Конечно, он мог бы расписать, как мальчик сам соблазнил его, как признался в любви, как стал настаивать на взаимности, и как ему пришлось сдаться, потому что такого в его жизни еще никогда не случалось, и вряд ли случится. Но в чем Мияги Ё был уверен сейчас на все сто, а то и двести процентов, он не позволит этому прекратиться. Даже если его уволят, даже если предадут анафеме как преподавателя, совратившего собственного студента, ему все равно. Он взрослый состоятельный мужчина, он сможет найти работу в другой сфере, и пусть он плохо себе представляет, чем бы еще мог заняться, все же любовь к книгам и исследованиям была всегда первоопределяющим фактором в его выборе профессии, но он был уверен, что сможет содержать и себя, и Шинобу, ели тот захочет уйти с ним. В тот, что мальчик не просто захочет, а потребует взять его с собой, он не сомневался. Маленький террорист просто не может поступить иначе. При воспоминаниях о своем взъерошенном чуде Мияги просто не смог сдержать улыбку. Декан, уже минут пятнадцать распинающийся о чем-то своем, чего Ё даже не фиксировал, осекся на полуслове.

- Что это значит? - резко замерев напротив мужчины, расположившегося в глубоком кресле для гостей, вопросил он. Но стоило Ё поднять на него глаза, все понял и без слов.

- Я не отпущу его.

- Вы так уверены, что сможете его удержать?

- Я приложу все силы.

- И убьете его?

- Конечно, нет! Неужели ты действительно веришь, что мой сын способен на самоубийство ради тебя? - попытался усмехнуться тот, хотел с превосходством, получилось жалко.

- Вы ведь не хотите это проверить? - тихо спросил Мияги, и в темно-синих глазах появилось нечто такое, что мужчина напротив вздрогнул.

- Нет. Но я просто не могу поверить, что он любит тебя...

- Любит.

- А ты?

- И я. Думаете, я пришел бы к вам за ним, если бы не любил?

- Я могу поставить крест на твоей карьере.

- Пусть.

- Ты не сможешь больше преподавать на территории Японии.

- Ну и что.

- Я мог бы запереть его дому и не выпускать.

- До какого возраста?

- Хотя бы до двадцати одного!

- Вернувший из Австралии, он сказал, что влюбился в меня в тот день, когда мы впервые встретились, когда вы представили меня семье, как будущего мужа вашей дочери. Он ждал меня пять лет. Думаете, не дождется четыре?

- Почему? Почему ты в нем так уверен?

- Потому что он ваш сын. И не понимаю, почему вы не верите в его упрямство.

- Я верю, в том то все и дело, - обессилено опускаясь в кресло напротив, декан прикрыл глаза ладонью и попытался придумать еще хотя бы один аргумент, но не нашел ни единого.

- Я могу подняться к нему?

- Да. Иди. Приведи его, я хочу поговорить с вами обоими.

- Хорошо.

***

Глаза все же закрылись, так глупо, казалось всего на секунду, и вот уже не можешь поднять веки, они такие тяжелые, словно из расплавленного свинца или еще чего потяжелее, хотя куда тяжелее не понятно. Уже даже не холодно, тело кажется таким чужим и невесомым, словно душа уже отделилась от него и парит где-то под потолком, все ждет чего-то или кого-то. Кого? Памяти совсем не осталось, хотя, кажется, была какая-то мысль, какое-то обещание самому себе, которое очень надо выполнить и только потом можно будет уйти, как и собирался. Он обещал... нет, он хотел... хотел, чтобы... чтобы он пришел за ним, хотел увидеть последний раз, хотел проститься...

- Мияги, - не громче шелеста крыльев мотылька бьющегося о стекло в оконной раме.

- Шинобу, твой отец... - голос от двери, громкий, пронзительный.

Легкая счастливая улыбка на побелевших губах.

- Мияги, - теплые руки, кто-то кричит, да, кажется, кто-то кричит, а он, он уже летит куда-то, где теплые, сильные руки прижимают к широко груди, а губы согревают дыханием губы... как хорошо, почти блаженство... почти...

***

Неделя больничного режима. Все бы ничего. Но он ни разу не пришел. Шинобу ревел навзрыд каждую ночь, с того самого момента как очнулся в больничной палате, и увидел за спиной доктора взволнованные лица отца, матери, сестры и даже её мужа, с которым он не ладил. Но не его. Мияги не было среди них и он почти сразу пожалел, что очнулся, что его тело предало его и позволило себя откачать, напичкать проводами и какими-то таблетками, и не умереть. По щекам заструились слезы. Родные отчего-то решили, что от радости и облегчения. И только он знал, что это слезы отчаяния. Желание попытаться покончить с собой снова пришло почти сразу. И всю эту неделю, глотая слезу и глуша всхлипы в быстро влажнеющую подушку, он думал как снова возьмет в руки бритву. Мияги не было. Он не приходил, не звонил и даже не брал телефонную трубку, когда на четвертый день Шинобу, еще плохо держащийся на ногах, вышел в коридор, пока не видела медсестра, и попытался набрать знакомый до боли номер. Холодные губки в трубке, длинные и безликие, как километры жестяных проводов. Они прогнали его, так это понял Шинобу, и, значит, он больше никогда не увидит возлюбленного, никогда. Тогда зачем жить? Правильно, теперь уж точно не зачем.

Отец, кажется, как-то пытался даже поговорить с ним, выяснить, что сподвигло его на такой шаг, но когда увидел, что Шинобу безучастно лежит на кровати и смотрит в пустоту, прибег к профессиональной помощи, как он это назвал. В палату стал время от времени наведываться психолог или психиатр, что участь Шинобу нисколько не облегчало. Участливо улыбающийся доктор тоже что-то говорил, рассказывал, просил пройти какие-то глупые тесты, Шинобу на него даже не смотрел, отказывался сжимать пальцами ручку, отказывался хоть как-то реагировать. На пятый день его должны были выписать. Легко и просто. Добраться до дома, а там нож или снова бритва, а если спрячут все острые предметы, то можно и таблетки, или пояс банного халата, хотя как можно повеситься в домашних условиях Шинобу пока себе очень плохо представлял.

Когда его пришли выписывать, он молча принял принесенную медсестрой одежду, послушно выслушал все наставления лечащего врача, даже покивал в нужных местах и поулыбался на прощанье. Все. Еще совсем чуть-чуть. За ним приехал отец, отчего-то не матери, ни сестры не было. Хотя мама так убивалась, странно, что не пришла. Все это Шинобу отмечал с каким-то ледяным сердцем, продолжая внешне старательно следовать ритуалу, который должен был привести его к тому же, с чего все это безумие и началось. Он хотел домой. Точнее не так, он хотел туда, где сможет повторить то, что уже однажды попытался сделать. Отец молчал всю дорогу по сверкающему больничному холлу, в лифте, на ступеньках больничного крыльца. Шинобу тоже не торопился сказать ему хоть что-то. Точнее он совершенно не желал ничего нему говорить, не тому, кто разлучил его с любимым, только не ему.

На больничной стоянке он быстро нашел глазами автомобиль отца, и направился к нему, но тот, неожиданно, перехватил его за локоть.

- Шинобу, - тихо позвал отец, парнишка послушно поднял на него ничего не выражающие глаза, - Тебе не сюда, - явно с трудом выдавил из себя мужчина, и повел за собой несопротивляющегося сына совсем в другую сторону, к другой машине.

Черная, почти такая же но все же не та. Возле нее стоял мужчина, в строгих черных брюках и белой рубашке без галстука. Черные очки закрывали глаза, но ему и не надо было их видеть, чтобы узнать.

- Мияги, - тихо выдохнул Шинобу, все еще боясь поверить, что это правда.

- Теперь ты осознал, что я почувствовал, когда я увидел тебя там в крови? - неприязненно бросил тот, сдергивая с лица очки.

- Мияги! - не слыша его, вскричал тот и со всех ног кинулся к нему, повисая на шее и так и норовя обхватить ногами талию, чтобы прижаться как можно плотней, ближе, прорасти в него, заполнить собой, слиться и никогда, ни за что на свете больше никому не позволить разлучить их, даже собственной детской глупости.

- Тебе придется долго расплачиваться за все те волнения, что ты принес мне и твоей семье, - пробормотал мужчина, с наслаждением втягивая аромат волос своего мальчика, - И скажи спасибо твоему отцу, что он позволил тебе жить у меня.

- Что? - резко отстраняясь и не веряще смотря на него, прошептал Шинобу. Но встретившись с серьезным взглядом профессора, обернулся к отцу, который смотрел на них немного печально, но смог найти в себе силы ободряюще улыбнуться сыну.

- Я рад, что у тебя уже все хорошо, сынок. За вас обоих.

- Я тоже рад, отец, спасибо. И я действительно люблю его.